В диалоге, открывшем данную рубрику «Век Октября. Моя революция», академик Жорес Иванович Алфёров прямо сказал: «Без Великого Октября не было бы Великой Победы». Есть для такого утверждения, к которому присоединились и последующие мои собеседники, ряд убедительнейших аргументов. Один из них — поколение, воспитанное Октябрём и с поразительной самоотверженностью вставшее на защиту созданного нашей революцией Союза Советских Социалистических Республик.
И это, казалось бы, очевидно. При всём при том вот уже сколько лет продолжаются неимоверные старания, дабы отделить Великую Победу от Великого Октября и даже противопоставить ему. Продолжаются разными антисоветскими силами, но задан курс такой сверху, на государственном уровне.

Скрывать Мавзолей В.И. Ленина во время парадов в честь Дня Победы — это что? А не упоминать имя Верховного Главнокомандующего И.В. Сталина и упорно называть Сталинград Волгоградом? Или, например, загляните на Поклонную гору, где находится Центральный музей Великой Отечественной войны. При выходе из метро, то есть в самом начале, вас встретит почему-то фигура солдата другой войны — Первой мировой, причём с выложенным возле скульптурной группы на ту же тему большим мозаичным трёхцветным флагом.

Это, повторю, в начале пути к главному российскому музею Великой Отечественной войны. И вы можете пройти всю прилегающую к нему обширную территорию, но нигде не увидите Красное Знамя Победы! Разве не потому, что оно красное и на нём серп и молот с пятиконечной звездой?

А ведь именно под красными знамёнами и этими знаковыми символами Советской страны на них шли в бой с фашистской нечистью воины Красной Армии во время Великой Отечественной. Именно такое знамя, водружённое над германским рейхстагом, навсегда стало для нашей страны и всего мира Знаменем Великой Победы.

— Историю не отменишь и не перечеркнёшь, но фальсифицировать, извращать её, как мы видим, к сожалению, многие считают возможным. Сердце надрывается, и, признаюсь, нередко просто хочется кричать. Не только от себя, а от имени тех, кто не дожил. Они там, в огне сражений, завещали мне хранить память о них, если дойду до Победы. А теперь надо и защищать их честь…

Это с болью говорит мне ветеран той войны Мария Михайловна Рохлина — замечательный, удивительный человек. Многими своими нынешними делами вызывает она у меня после знакомства с нею искреннее восхищение. Ну а военные годы для неё, понятно, время особое. Вот она как раз и представляет то героическое поколение, которое выросло после Великой Октябрьской социалистической революции, духовно сформировалось на её идеях и, когда грянул роковой для Советской Родины час, в едином порыве поднялось на борьбу.

О том, как это было у неё, у её подруг и товарищей, попросил я поговорить для «Правды» Марию Михайловну. Кстати (так случайно получилось), незадолго до 93-летия моей собеседницы.

Самое верное Родине поколение

— Я знаю, что вы родились в 1924 году.

— Правильно, 28 сентября.

— Так у вас день рождения совсем скоро?

— Приглашаю.

— На год раньше родилась Зоя Космодемьянская, о которой книгу я написал. Да многие прославленные герои Великой Отечественной — ваши сверстники или по возрасту близки к этому.

— Думаю, вряд ли можно представить поколение, которое больше любило бы свою Родину, чем наше. А любили так потому, что она была первой в мире страной социализма, то есть страной справедливости. Мы чувствовали себя детьми Октября, но знали, что мировой капитал не даст нам покоя. Отсюда сознание: надо быть наготове.

— Где и в какой семье вы родились?

— Родилась на Украине, в Запорожской области. Есть там деревня Андреевка. Но потом никогда в том месте не была. Отец Михаил Андреевич Коваль — военный, мы всё время с ним переезжали.

— А в Гражданскую он воевал?

— Да, в знаменитой «Железной дивизии» под командованием Гая. Помните, когда Ленину, выздоравливавшему после покушения Каплан, рассказали об освобождении от белых его родного Симбирска, он попросил послать красноармейцам телеграмму: «лучшая повязка на мои раны». Это как раз бойцам «Железной дивизии».

Интересно следующее. Судьба распорядилась так, что во время Великой Отечественной в самых решающих сражениях та дивизия (ставшая, правда, бригадой) оказывалась бок о бок с моей. В Сталинградской битве, в Курской, при форсировании Днепра. Вплоть до Чехословакии, где мы завершили войну.

— В общем, отцовские традиции перешли к дочери и продолжали воевать в едином сплаве.

— Отец был настоящим коммунистом и, несмотря на постоянную занятость, много внимания уделял моему воспитанию. Уже пятилетней записал меня в библиотеку, а потом подбирал книги, какие обязательно надо прочитать: русскую классику, «Как закалялась сталь», «Спартак», «Овод», Джека Лондона… Очень радовался, когда меня избрали комсоргом школы. А до комсомола, естественно, была я октябрёнком и пионеркой, что отнюдь не воспринималось нами как некая формальность. Скажем, нынче хвалят меня нередко за умение интересно выступать. Но это пошло от тех политинформаций, какие я регулярно проводила в своём классе! Об ударных стройках социализма и стахановском движении, об испанской войне и нарастающей угрозе фашизма…

— У молодёжи вашего поколения было много общего. Те же любимые книги, между которых — «Как закалялась сталь», любимые фильмы и песни — «Чапаев» и «Орлёнок». А вот скажите, хотя бы кратко, как лично вы готовились к отпору фашистской угрозе?

— Меня крайне возмущает болтовня, которую до сих пор приходится слышать. Дескать, Сталин не готовил страну к войне. Да как же это, если все мы жили с ощущением долга ежедневно готовиться к неотвратимым предстоящим боям? И я, например, не формы ради боролась за право носить значки «Ворошиловский стрелок», ГТО — «Готов к труду и обороне», ПВХО — «Противохимическая оборона», ГСО — «Готов к санитарной обороне». Дальше расскажу, что подготовка, полученная в связи вот с этим значком, буквально определила моё место на войне.

— Вы желали стать медиком, чтобы помогать раненым?

— Нет, хотела в лётчики. Был же призыв: «Комсомол — на самолёты!» Мы тогда жили в Донбассе, в городе Артёмовске, и у нас, как во многих других местах, появилась парашютная вышка. Я одной из первых совершила прыжки с неё.

А во время зимних каникул 1940—1941 годов, когда я была уже в десятом, выпускном классе, директор нашей школы Фёдор Никифорович Острожной предложил мне поехать вместе с ним на предварительную приёмную комиссию в Харьковский авиационный институт. Отобрал он троих самых лучших учеников, мечтавших об авиации. Кроме меня, Мишу Железняка и Валерия Туркина.

— Как же сложилось у вас?

— Все мы стремились, разумеется, на лётный факультет, и ребят наших приняли. А меня — нет.

— Почему?

— Слишком мала оказалась физически. Предложили другой факультет — инженерный. Ну, рёву задала, но пришлось согласиться. И вот мы вернулись заканчивать школьную учёбу, а меньше чем через полгода началась война. Так с этим-то институтом мы, трое принятых из Артёмовска, и попали на фронт.

Не щадить себя ради других

— Расскажите, как встретили войну.

— У многих сверстников моих всё оказалось похоже. Мы пришли в родную школу получать аттестаты об её окончании, когда вбежал кто-то из одноклассников и крикнул: «Война!»

Перед школой на площади возле репродуктора народ слушал выступление Молотова. И как только он завершил, мы все ринулись в военкомат. Но там уже стояла огромнейшая очередь, и пришлось ждать часов до пяти вечера. Ответ нам: «Обойдёмся пока без вас. Когда надо будет, позовём».

Прихожу домой, а мама говорит: «Папы уже нет, уехал на фронт. Он оставил тебе записку». Читаю: «Надеюсь, ты меня не подведёшь. Будь мужественной, помни всё, о чём мы с тобой говорили. Целую. Папа».

— Знал, наверное, что дочь будет рваться на фронт.

— Словно напутствовал. А на третий день приходит телефонограмма из института — всем нам, троим зачисленным в студенты: ложку, кружку, смену белья, и срочно на станцию Софиевка под Киевом, на оборонные работы.

Приехали около шести утра. И вот какая ситуация: скопилось невероятное количество поездов, а тут начинается бомбёжка. Рядом эшелон с танками, появились первые раненые. Кричат: «Сестра, помоги!» А я многое умела делать, даже «шапку Гиппократа»…

— Это что такое?

— Самая сложная перевязка головы.

— Освоили, когда готовились к сдаче норм ГСО?

— Именно. Нас в школе, как я уже упоминала, и этому очень хорошо учили. Потому я сразу начала оказывать помощь раненым. А в это время команда: сгружать танки с эшелонов — немцы высадили десант. И мы все втроём пошли не к месту сбора студентов на оборонные работы, а с этой танковой бригадой.

— На уничтожение десанта?

— У меня получилось так, что в составе этой бригады под командованием генерала Сафонова, Героя Советского Союза за Испанию, я прошла весь свой первый промежуток времени войны. Понятно, что очень тяжёлый. Были упорные бои, были и победные для нас, но, в конечном счёте, приходилось отступать.

— А вы занимались тем же, чем под первой бомбёжкой?

— Ну да, спешила на помощь раненым танкистам. Была маленькая, худенькая и лезла, как говорится, во все дырки.

— То есть стали медсестрой?

— Санинструктором. Медсестра — это где-то в санчасти, например, в санроте при батальоне. А при ротах — санвзвод. Так вот я была в санитарном взводе, на самой передовой.

— И сколько вас всего?

— Девять человек. Разных национальностей! Командир взвода — грузин, Миша Водочхория. А ездовой — цыган. Азербайджанец был, татарин… Дружба советских народов в действии. Женщина, впрочем, была я одна, и все обо мне по-особенному заботились.

— Отступать пришлось к Сталинграду?

— Да, в тяжелейших условиях. Июльский зной, и горят хлеба: это страшная картина!.. Но вот что хочу подчеркнуть. Сейчас охотно изображают наше отступление 1941—1942 годов как паническое бегство. На самом же деле, как я сказала, всё время происходили упорные оборонительные бои, в которых нередко мы одерживали победу. И тем временем промышленность — чётко, организованно, по заранее разработанным планам — эвакуировалась на восток. Только столкнувшиеся силы всё-таки поначалу были неравными. Нельзя же забывать, что обрушилась на нас не одна Германия, а фактически вся Европа!

— Забывают. Или делают вид, что забывают. Даже те самые, что под гитлеровским командованием завоевателями шли на нашу страну. Не говоря уже про «пятую колонну» у нас в России, которая все силы прилагает, чтобы оклеветать и принизить Советскую Победу.

— Ох, уж эта «пятая колонна»! Не могу спокойно о ней говорить. Она чуть ли не все злодеяния готова простить любезному ей Западу, чтобы возвысить его, а вот память о советском героизме и достоинствах советского руководства, о ведущей роли Коммунистической партии во время войны перечёркивают или опускают в грязь, не гнушаясь любой ложью.

Остаётся в душе навсегда

— Память — понятие священное. И мы с вами не раз, наверное, ещё к нему обратимся. Но так как разговор наш дошёл до Сталинграда, а сейчас уже начинается 75-летие величайшей в истории Сталинградской битвы, хочу спросить: довольны ли вы тем, как у нас отмечают те памятные события?

— Нет, конечно. Вот было 23 августа — юбилейная дата одной из самых колоссальных трагедий, какие принёс на нашу землю фашизм. Это день массированной бомбёжки гитлеровской авиацией города Сталинграда, когда погибло более ста тысяч мирных жителей. И что же? Разве отметили дату и вправду во всероссийском масштабе? Ничего подобного! Молодёжь сегодня даже не знает, что 75 лет назад было такое.

— А вы всё видели своими глазами, всё это пережили?

— Представьте себе, это мне выпало. Я тогда в госпитале была, после второго ранения — при переправе через Дон. Уже выздоравливала. Госпиталь находился в Дубовке на Волге, около сорока километров от Сталинграда. И вот заведующая аптекой Фира приглашает меня и ещё одну девушку — Шуру Петрову «прогуляться» с ней на речном трамвайчике в Сталинград за лекарствами. Дескать, посмотрите город, наберётесь впечатлений, а к вечеру тем же путём обратно.

Нам посчастливилось с утра увидеть последние относительно спокойные часы прекрасного города. Гуляли, зашли в кино, пили ситро и ели булочки. Кстати, сидя возле того самого фонтана со скульптурами пионеров, остатки которого напоминают теперь о катастрофическом дне.

— Что запомнилось больше всего?

— Сначала мы почувствовали, будто начал вибрировать воздух. Затем появилось ощущение, что как-то стала дрожать земля. Тогда и услышали из репродукторов: «Граждане, воздушная тревога! Просьба всем укрыться в бомбоубежищах!»

Но до подвала ближайшего дома, где находилось бомбоубежище, мы не успели добежать. Спрятались в одной из щелей, какие были вырыты во дворе, а на нас повалились другие люди. Потому что бомбы этой надвинувшейся чёрной армады, затмившей солнце, уже падали на сталинградские площади, улицы, переулки, превращая их вместе с жителями в ничто.

— От грохота, наверное, барабанные перепонки в ушах могли лопнуть?

— Знаете, немцы сбрасывали вместе с бомбами ещё пустые жестяные бочки из-под бензина, в которых были проделаны дыры. И когда такая бочка летела, звук раздавался ужасающий.

— Свистело, выло?

— Даже названия не найдёшь. Парализует всего человека! И продолжалось это часа два. Дым, смрад невыносимый. Тротилом пахло, горелым мясом, бензином и обожжённым кирпичом...

Когда же самолёты ушли на юг и мы вылезли из щели, вокруг нас были руины. А Волга — горела! Разбомбили они нефтебазу, и горючее потекло в воду. Жутко видеть, как горит река.

— Выпало вам смотреть и на горящие поля, и на огненную Волгу...

— А когда мы с трудом за трое суток добрались до Дубовки, в госпитале уже формировались маршевые роты из выздоравливающих и направлялись в Сталинград. С одной такой ротой пошла и я.

Дни и ночи величайшей битвы

— Сталинград! На весь мир прозвучало это имя как набатный колокол. Здесь решился исход Великой войны. Здесь произошёл перелом, после которого враг не смог уже оправиться. Для советского народа это был колокол, возвестивший Великую Победу, а для фашистов — похоронный звон. Но для вас, как и для других участников исторической битвы, она стала частью личной биографии. О чём думаете в первую очередь, вспоминая дни и ночи Сталинграда?

— Думается сразу о многом. Но вот, пожалуй, главное. Поверьте, даже в самые тяжёлые моменты тех дней и ночей не допускала я мысли, что Сталинград может быть сдан. И я знаю, что такое же чувство было у всех или почти у всех защитников города. Верили, что победим! Ведь после войны, встречаясь, мы часто говорили об этом, среди них и здесь, в Московском комитете ветеранов войны, где сейчас беседуем с вами.

— А есть ли место в городе-герое, к которому больше всего обращается ваша память?

— Сталинградский тракторный завод. Когда, прибыв из госпиталя, я разыскала свою бригаду, её танки уже были окопаны на стадионе этого завода. И моё участие в Сталинградской битве связано в основном с территорией легендарного СТЗ.

— Так вот почему вы столь болезненно реагировали на недавнее сообщение об уничтожении этого завода, когда звонили мне в «Правду»!

— Разумеется. Он же и вправду проявил себя тогда как завод-герой, о чём совершенно верно написал в своей статье для «Правды» мой побратим-сталинградец Игорь Григорьевич Гребцов.

Иногда приходится слышать и читать, будто немцы взяли весь тракторный завод. Но это неправда! Его рабочие, продолжая трудиться на оборону, вместе с тем стали и солдатами ополчения, изо всех сил сдерживая врага, стремившегося овладеть таким важным предприятием.

— Где же, говоря конкретнее, в это самое критическое время вы находились?

— Был цех на тракторном, который полностью немцы так и не смогли захватить. Примерно половина у них, а половина — наша. Человек двести из разных частей.

И если бы знали вы, с какой надеждой и нетерпением ожидался тогда нами второй фронт! Когда с берега Волги поднимался по круче и приползал к нам кто-то из политработников (а они бывали у нас почти ежедневно), мы буквально впивались в него глазами с одним и тем же вопросом: «Открыт второй фронт?»

— А ответ также один…

— Увы! Но когда 19 ноября 1942 года мы услышали данную нашу канонаду, которая длилась, наверное, не меньше двух часов, бросились обнимать и поздравлять друг друга: мы победили! И теперь — поневоле возникало это в голове — пусть даже и не открывают второй фронт; но они же прибегут на делёж победного пирога… Как, собственно, и получилось.

— но до этого надо было ещё ой сколько перенести!

— разумеется, немало. Даже в том цехе тракторного, где мы держались. Сказать хотя бы о том, какой мороз стоял и какой был всё время леденящий, пронизывающий ветер. Жгли паклю, прижимались друг к другу по ночам, но заснуть удавалось лишь урывками. Вот почему, когда предприняли мы против немцев очень сильный бой, чтобы из цеха выбить их, после его завершения, вконец измученная, между немецких и наших трупов я уснула. И, пролежав таким образом всю ночь, замёрзла, окоченела.

— Угрожающая ситуация…

— Надо заметить, что одеты мы были в Сталинграде очень хорошо. Полушубки, валенки, шерстяные носки, тёплое бельё… но всё равно замёрзла. И похоронная команда, которая утром стала обходить место боя, положила меня, абсолютно закостеневшую, на тележку с трупами. К счастью, в данный момент дёрнулась моя нога и задела одного из грузивших. Он во всю мочь закричал: «Живая, живая!» А потом вместе с товарищами в тёплом блиндаже долго отхаживал меня, приводя в чувство.

Представьте себе, когда годы спустя приехала я сюда на 30-летие Победы, тот фактически спасший меня солдат-ветеран узнал во мне, вполне взрослой, прибывшей с мужем, девчушку из далёкого января 1943-го.

— Бывает же такое! Просто фантастика…

— Про удивительные встречи, если будет возможность, я вам много могу рассказать. А пока ещё об одной, которая в определённом смысле решила мою судьбу до самого конца войны.

— После случая с похоронной командой вы, наверное, не сразу вернулись в строй?

— Попала опять в госпиталь — в уже знакомую вам Дубовку. Переохлаждение было сильнейшее, и у меня отказали почки. Пролежала на лечении полгода, а в конце концов меня комиссовали. То есть подчистую отчислили из армии.

— И куда же вы направились?

— Сбежала из госпиталя… на фронт. Пошла провожать подругу и уехала вместе с ней. Но в свою-то бригаду нельзя мне было возвращаться: туда ведь наверняка официально рассказали, что я комиссована и отчислена. Так вот, случайная встреча дала возможность.

На попутных машинах и повозках двигалась я в сторону фронта, как вдруг слышу однажды: «Маша! Коваль!» Товарищ мой по танковой бригаде лейтенант Галяутдинов. Он командовал у нас ротой автоматчиков, был ранен и после госпиталя получил новое назначение.

Я ему всё про свою беду сказала. «Пойдём с нами!» — говорит. Так оказалась я в 226-й, ставшей затем 95-й гвардейской, стрелковой дивизии, которая с тех пор родная мне навсегда.

Под знаменитой Прохоровкой бойцы проявили сталинградский характер

— Насколько я знаю, путь ваш с этой дивизией пролёг к ещё одной великой исторической битве — Курской?

— Да, направление наше было на знаменитую ныне Прохоровку, где, как сначала предполагалось, мы должны были находиться во втором эшелоне. Но вышло иначе. Есть под Прохоровкой высота 226,6, на которой стояла 52-я стрелковая дивизия. Её всю к тому времени немцы выбили. И, так как танки генерала Ротмистрова запаздывали на два дня, поступила команда нашей дивизии занять место на этой высоте.

— В последние годы вы ведь нередко бываете здесь, в Белгородской области, с ветеранскими делегациями?

— Регулярно, каждый июль, когда 12 числа отмечается день величайшего Прохоровского танкового сражения. Вот ему-то как раз и предшествовали упорные двухдневные наши бои на высоте 226,6, чтобы задержать прорыв немецких танков. Мы держались без единого танка с нашей стороны, а против нас была отборная гитлеровская дивизия СС «Мёртвая голова».

Что и как тут кипело, трудно описать! Сейчас, когда в тех местах я вижу вокруг колосящиеся поля и синее небо над головой, вряд ли кто из молодых может вообразить происходившее здесь без малого 75 лет назад. Хорошо, что усилиями Совета ветеранов нашей дивизии при поддержке руководства области установлен памятный знак. И между местных жителей закрепилось: «Поле Шпетного».

— Почему так?

— Особенно отличился взвод ПТР, то есть противотанковых ружей, во главе с лейтенантом Павлом Шпетным. Они подбили семь немецких танков. Но надвигается восьмой, а от взвода, кроме командира, никого уже не осталось, и сам Шпетный тяжело ранен. Тогда из последних сил ополз он всех погибших своих ребят, собрал оставшиеся гранаты и бросился с ними под фашистский танк. Взорвал ценой своей жизни.

— Настоящий герой!

— Ему и присвоено было посмертно звание Героя Советского Союза. А все бойцы взвода, также посмертно, награждены орденами Красного Знамени. Наша дивизия потеряла тогда 82 процента состава, но фашистов не пропустила. Проявили свой сталинградский характер!

— Представляю, сколько работы выпало вам и по ходу боя на высоте 226,6, и во время Прохоровского сражения.

— Раненых, разумеется, было очень много, а у меня после излечения ещё оставалась заметная слабость. Поэтому мне дали повозку, на которой я отвозила раненых с передовой. Наш медсанбат расположился на хуторе Весёлом, есть такой под Прохоровкой. А раненых всё больше, и меня потом направляют в армейский госпиталь, возле села Подольхи. Туда пришлось ездить не единожды. И вот помню, солнце — как во время затмения, а вокруг, кажется, всё горит — земля, вода, люди, железо…

— Неоценим подвиг советского человека, совершившего то, что он тогда совершил!

— Знаете, я постоянно думаю о людях, какие отдали свою жизнь за Победу. Особенно о моих сверстниках, совсем молодых. Они же могли стать инженерами, агрономами, врачами, художниками, учёными, но — всё для них оборвалось. И какая радость была, если, казалось бы, обречённого на гибель удавалось спасти.

На той же высоте 226,6, где немецкий танк проутюжил наш окоп, отрыли потом юного солдатика, маленького и худенького, почти без признаков жизни. Воскресили! И попробуйте узнать, кто он сейчас.

— Трудноватая загадка.

— Профессор Пермского университета, доктор физико-математических наук Георгий Семёнович Шевцов.

— Вот это да! Вы в таком звании встречались с ним?

— Встречалась недавно. Это как раз из тех удивительных встреч, про какие раньше упомянула вам.

Такие встречи воистину незабываемы

— Вспомните ещё, хотя бы кратко, о подобных встречах.

— В Сталинграде я вызвалась переправить в госпиталь на другой берег Волги тяжело раненного заместителя командира бригады, у которого начиналась гангрена. Ко мне, также добровольцем, присоединилась ещё одна девочка. Было, наверное, начало ноября, края Волги уже замёрзли, а посередине реки плыли льдины и шуга. Нам как-то скрепили спаренные лыжи, на какие привязали раненого, и вот мы за лямки его потащили.

— Я читал об этом в книжечке ваших воспоминаний. И был буквально потрясён. Через полузамёрзшую Волгу две девчонки переправляют командира, и каждую минуту под угрозой жизнь всех троих!

— Мы всё-таки доставили раненого в госпиталь. Но на обратном пути чуть не утонули. И обеих нас наградили медалью «За боевые заслуги».

— Первая ваша награда во время войны?

— Да, потому для меня очень дорогая. Но вы, наверное, заметили, что в книжечке моих воспоминаний я не назвала имя той, с кем тащила раненого через Волгу. К стыду своему, забыла, и вот — неожиданная встреча, которая произошла больше 70 лет спустя! В одной из газет напечатали материал, где говорилось об этом эпизоде. А через несколько дней раздаётся телефонный звонок мне сюда, в наш комитет ветеранов: «Машенька, я тебя нашла!»

Оказалось, та самая девочка, которая была со мной. Пришла она, Валентина Алексеевна Ярцева-Мордвинцева, 9 Мая на традиционную встречу ветеранов нашей дивизии к Большому театру, где через столько лет мы крепко обнялись. И она сказала о себе. Была Валя потом санинструктором в бригаде морской пехоты, вышла замуж за моряка и после войны уехала с ним на Камчатку. Когда же он умер, вернулась в родное Тушино…

— Судьбы, судьбы… Книжечку мемуаров вам надо продолжать и расширять.

— Дороже всего на свете мне, разумеется, спасённые мною жизни. Абсолютное большинство тех бойцов даже имени моего не знали, как и я их: что ж, такая была фронтовая работа. Но иногда после войны случались драгоценные подарки!

Так, при форсировании Днепра осенью 1943-го закрепились мы на песчаном острове, откуда пришлось мне переправлять обратно в госпиталь тяжело раненного старшину. Досталось лиха, как и на Волге, годом раньше. Мощное течение, ледяная вода, а у меня ещё сломалась доска-весло, и начала я грести… голыми руками! В общем, когда наши с того берега выловили нас, отхаживать надо было и раненого, и меня.

— Даже читать у вас в книжке про это — оторопь берёт.

— но вообразите мою радость, когда через 45 лет я получаю письмо из Новосибирска от того самого старшины! Его звали Николай Шептун, а моё имя он запомнил, так как какое-то время мы вместе находились в госпитале. И до чего же сердечное письмо прислал, я даже плакала…

— Совсем не удивительно.

— Как благодарил за подаренные годы жизни! Тогда его вылечили, и он вернулся в строй. Воевал, был награждён орденами Славы и Отечественной войны. Писал, что родились у него сын и дочь, уже есть внуки. Мы стали переписываться, и я послала Николаю фото своей семьи. Горько, что теперь его уже нет.

За правду памяти и справедливость жизни

— Я всегда изумляюсь вашей неуёмной энергией, дорогая Мария Михайловна. Вы в свои-то годы постоянно ездите, выступаете, шефствуете над несколькими школами. И сколько к тому же у вас забот как у председателя Совета ветеранов вашей славной 95-й гвардейской стрелковой дивизии. Но по естественному закону ветераны Великой войны уходят. Хочу в заключение нашей беседы спросить вас: а что больше всего пожелаете вы через «Правду» от имени своих боевых товарищей, среди них сложивших головы на фронтах Великой Отечественной?

— Честно скажу, была бы у них самих возможность взглянуть на сегодняшнюю нашу жизнь, от многого они ахнули бы. Почему это в Советской стране, за которую они воевали, вдруг появились олигархи? Почему даже на парадах в День Победы не звучит имя Верховного Главнокомандующего И.В. Сталина, а Красное наше Знамя потеснено трёхцветным? Почему на тех же парадах маскируют Мавзолей В.И. Ленина? Это ведь плевок в лицо нам, живущим, и в святую память погибших!

А имя Сталинграда? Разве мог хоть кто-нибудь из защищавших его и павших там представить, что после нашей победы данный город-герой получит другое название? И ведь не реагирует власть на возмущение ветеранов. Нам во главе с первым секретарём обкома КПРФ Алевтиной Викторовной Апариной (увы, ныне уже покойной) удалось собрать в разных странах, по всему миру, более 105 млн. подписей за возвращение Сталинграду его славного имени.

— Высшая государственная власть России знает об этом?

— Конечно! Только результат — нулевой. Вот о чём сердце болит и болит. Ну а снос легендарного Сталинградского тракторного, о чём после моего сообщения написала «Правда»? Добавлю и ещё один кощунственный факт самого последнего времени. У подножия Мамаева кургана срубили аллею, посаженную в своё время ветеранами Сталинградской битвы. Можно ли допускать такое? Память под корень срубили!

— Неужели это могло произойти сейчас, когда мы начинаем отмечать 75-летие Сталинградской битвы?

— Произошло. Видите ли, оказывается, именно здесь надо устроить автомобильную стоянку в связи с предстоящим чемпионатом мира по футболу. Приоритеты очевидны, и получается, что память — ничто.

Её нередко стирают и вполне целенаправленно. Возмущает «декоммунизация», происходящая на Украине, в Польше, Прибалтике и т.д. Но не у нас ли это позорно началось? И, скажем, памятник истинному патриоту и настоящему рыцарю революции Феликсу Дзержинскому в столице России до сих пор ведь не возвращён на его законное место.

— Хотя, казалось бы, перед 100-летием Великой Октябрьской социалистической революции самое время сделать это.

— Социализм объединял нас, а капитализм разобщает. Была как-то наша встреча с итальянцами во Всероссийском комитете ветеранов войны. Они вдруг говорят: «Не скучаете ли вы по Советской власти? Мы скучаем». «А мы тоскуем!» — был наш ответ.

И вправду, ничего лучше Советской власти представить сегодня нельзя. Тогда, разумеется, бывало недовольство то одним, то другим. Многим хотелось большего, но теперь-то понятно, что к этому большему мы уверенно и шли. Если бы не предательство, если бы не «пятая колонна», прорвавшаяся к власти…

— Предали дело своих отцов и дедов.

— Вот скажу вкратце про дедушку своего по отцовской линии. Он был сыном священника, но данную службу перенять не захотел. Уехал с Украины в Петербург и поступил в реальное строительное училище. Стал членом революционного марксистского кружка, за что был арестован и сослан вместе с товарищами в Томск. Но они и там такую же организацию создали.

Интересно вот что. Рядом была фельдшерско-акушерская школа, так они и её учащихся привлекли к себе. Многое вместе читали, обсуждали, вместе пели — сам дедушка об этом мне рассказывал. В конце концов одна из тех девушек стала его женой. Он — Андрей Васильевич Коваль, а она — Ольга Васильевна Ковалёва, сибирячка, моя бабушка.

— Коваль и Ковалёва, украинско-русская пара. Прекрасно! И чем дедушка занимался после революции?

— Став инженером-строителем, он возводил морские порты. В Мариуполе, Бердянске, Приморске, Обеточном… Конечно же, мой дедушка и мой отец — коммунисты, чью память я не могу предать. Вместе с теми советскими героями, на примере которых мы воспитывались, они остаются жизненным ориентиром для меня. А не Колчак или Деникин, которых навязывают в герои нынешним поколениям. Есть кардинальная, коренная разница между тем, за что боролись одни и другие. Я и мои товарищи — с теми, кто за справедливость!