Что мы помним и как помним
22 декабря 1936 года умер Николай Островский
В декабре 1936 года вышла в свет его книга «Рожденные бурей»
В руках у меня темно-красного цвета альбом.
На нем золотым тиснением надпись:
Всесоюзный ленинский Коммунистический Союз молодежи.
МУЗЕЙ Николая ОСТРОВСКОГО
Сооружен в г. Шепетовке в честь 60-летия ЛКСМ Украины
Июнь. 1979 год
На первой странице его вклеено письмо из Управления делами президиума Верховного совета Украинской ССР, располагавшегося, что сегодня любопытно, на улице, носившей имя — Кирова.
«Совету народного музея имени В.И. Ленина средней школы № 42 имени 60-летия Великого Октября г. Барнаула.
Уважаемые товарищи!
По Вашей просьбе посылаем для вашего музея некоторые материалы из имеющихся у нас.
Желаем успеха в Вашем благородном деле.
Управляющий Делами Л. Горевой»
Далее — цветные фотографии: памятник прославленному писателю у входа с почетным караулом пионеров. Сам музей более чем изысканной и стильной архитектуры.
Не зря, видимо, по этой причине музей Николая Островского в Шепетовке был занесен в международный каталог «Музеи мира» как уникальный памятник архитектуры.
Далее, фотографии экспозиции, рассказывающей о боевом и созидательном труде Страны советов.
Альбом этот нашли у мусорного бака.
Что и говорить: сегодня память о светочах и героях великой советской эпохи — не востребована. И судьба этого альбома — тому лишнее подтверждение.
Что впрочем, не удивительно.
Да и знает ли что нынешняя молодежь о Павке Корчагине и о самом Николае Островском? А главное — либеральные нынешние начальники хотят ли того чтобы нынешняя молодежь что знали о них?
Ответ более чем однозначный.
Да и вопрос, а какой ныне музей возьмет подобный экспонат в свою экспозицию?
Вот маленький, но характерный штрих к тому — такая у нас память о Николае Островском.
Великом писателе Страны советов, ныне таком и не востребованном и не модном.
А что у нас сегодня востребовано и модно?
Вот материал, который с первого взгляда как бы и не пересекающийся с выше приведенным. Известный российский писатель, редактор более чем известной всем «Литературной газеты» Ю. Поляков опубликовал в сетях статью к 125-летию М.А. Булгакова и 50-летию публикации «Мастера и Маргариты».
Ну да и ладноньки бы. Известный российский писатель Булгакова любит. Он его кумир.
И это его личное дело.
Но вот то, что он в ней рассказывает о советской литературе, как истец чуть ли не первой инстанции — вызывает, конечно же, как минимум отторжение и протест.
Николай Островский и Михаил Булгаков хоть и современники, хоть и с Украины оба, и творчество которых, так или иначе, именно с Украиной связано — слишком разные люди.
Мне же о Михаиле Булгакове размышлять и говорить не хочется не только потому, что я, не восторженный его поклонник. Более того, я к нему равнодушен. Тем более, в наше время о нем разговоров и так — явный перебор. Складывается впечатление, что после Солженицына и Булгакова у нас за 70-летия советской державы иных вершин в литературе вроде бы как и не было.
Мне менее всего хотелось бы здесь говорить и о писателе Полякове. Говорят что он писатель патриотический. Оставим это утверждение как гипотезу. Мне достаточно знать о Полякове то (имея в виду, что здесь упоминается имя Николая Островского), что по его произведениям снимали фильмы специфического свойства о комсомоле. Разница ведь между героями Полякова и Островского есть?
Тема эта, в общем-то, приевшаяся и тривиальная: как была чудовищно равнодушна и не расположена к талантливым писателям Советская власть, которая если что и делала в отношении их, то только замалчивала их творчество а их гнобила.
Это уже в либеральной среде среди деятелей культуры стало нормой: с нее всякий раз аккуратно сдувают пыль, и большой Бертой выкатывают аккуратно и со знанием дела на позиции идеологического артобстрела.
Вот цитата из нее:
«Странное возвращение
Пожалуй, появление «Мастера и Маргариты» было одним из самых серьёзных ударов по официальной версии советской литературы с её иерархией, уходившей корнями в идейно-художественную борьбу 1920–1930 и 1950–1960-х годов. А литературная борьба, нравится это кому-то или нет, в свою очередь отражала политическую судьбу страны, тяжкую и суровую, как и всякая послереволюционная история. И если до революции писатели хотели быть политиками, то после революции они вынужденно стали политиками, чтобы выжить или пожить.
В мои школьные годы в учебниках Демьян Бедный ещё слыл классиком, а Николая Заболоцкого, например, как бы не существовало. Когда в фильме «Доживём до понедельника» учитель-интеллектуал (его играл Вячеслав Тихонов, загримированный как-то не по-русски) запел, аккомпанируя себе на рояле, стихи Заболоцкого про иволгу, знающие люди восприняли это как тонкий вызов официальной литературной иерархии. Тогда же вошло в моду в спорах о фронтовой поэзии, упоминая Самойлова, опускать Твардовского. О Свиридове начали поговаривать: «Хоровик. Что с него возьмешь?» Следующим этапом стало оспаривание авторства Шолохова, чтобы, так сказать, «ударить по штабам».
В тогдашнем классическом советском наследии имелось немало имён, чьё творчество было явлено массовому читателю лишь частично: Бунин без «Окаянных дней», Всеволод Иванов без романов «Кремль» и «У», Пастернак без «Доктора Живаго», Пильняк без «Повести непогашенной луны», Платонов без «Котлована» и «Чевенгура» ( часть романа под названием «Происхождение мастера» была напечатана при Брежневе), Ахматова без «Реквиема», Гроссман без второй части эпопеи «За правое дело!», Булгаков без «Мастера и Маргариты», «Театрального романа», «Собачьего сердца»… Все эти вещи даже не упомянуты в первом томе «Краткой литературной энциклопедии» 1962 года. К слову, словарная статья о великом писателе, крошечная, без фотографии, не превышает размером стоящий рядом текст о мемуаристе-толстовце Валентине Булгакове. Для сравнения: в том же томе статья о супостате Михаила Афанасьевича — драматурге Биль-Белоцерковском втрое больше да еще снабжена портретом мэтра и снимком из спектакля «Шторм». Каково? Однако надо признать: в профессиональном сообществе при определении значения автора «по гамбургскому счёту» (выражение Виктора Шкловского, гнобившего мастера вместе со всеми) эти «потаённые» тексты негласно учитывались, хотя в литературоведческих трудах почти не фигурировали, за исключением, пожалуй, мемуаров.
В 1972 году я поступил на факультет русского языка и литературы Московского областного пединститута имени Крупской и хорошо помню: в курсе советской литературы Булгакову отводилось буквально несколько слов, в основном речь шла о пьесе «Дни Турбиных». А ведь и «Мастер и Маргарита», и «Белая гвардия», и «Записки юного врача», и «Театральный роман» были к тому времени опубликованы и возлюблены читателями. Советская филология не спешила раздвигать ряды классиков, чтобы втиснуть туда же и Булгакова. В ней ещё большое влияние имели распорядители прошлой эпохи, застрельщики жёстких чисток и проработок, впрочем, остепенившиеся, ставшие академиками и мэтрами, как Шкловский или Кирпотин…
К тому же, бурная читательская любовь, не санкционированная званиями, премиями и наградами, всегда вызывала у литературных комиссаров в пыльных шлемах подозрение. А Михаила Афанасьевича читатель полюбил сразу и навсегда. Наш заведующий кафедрой советской литературы тучный Фёдор Харитонович Власов, добрый дедушка и исследователь творчества Леонида Леонова, на вопрос пытливой студентки о значении Булгакова поморщился и отмахнулся: мол, не фигура, не мыслитель — в отличие от автора «Русского леса». Впрочем, это ещё полбеды: поэта Евтушенко он считал почему-то женщиной и звал Евгенией Евтушенко. Скорей всего, то было старческое озорство человека, когда-то определявшего силовые линии идейно-творческих полей и сосланного теперь в заштатный пединститут.
По моим наблюдениям, Булгаков входил в наше общественное сознание как-то странно, дискретно, что ли, какими-то фрагментами, которые долго не складывались в грандиозное целое. По крайней мере, так казалось мне, а ведь я был не только студентом-филологом, но и начинающим литератором, допущенным к изустным секретам советской литературы. Например, глотая «Мастера и Маргариту», я и сам не сразу сообразил, что это тот же самый Булгаков, который написал биографию Мольера в «ЖЗЛ», — её я прочёл ранее. Книга поразила меня, школьника, какой-то лихостью, не характерной для этой мемориальной серии, пропитанной пиететом, удивила свободой обращения с жизнью мирового классика, словно автор вёл речь о своей литературной ровне. Да, только Михаил Афанасьевич мог вместо пролога поместить разговор с повитухой, которая держит на руках недоношенного младенца — будущего автора «Тартюфа».
А вот ещё одно наблюдение. Из 60 миллионов советских зрителей, посмотревших в 1973 году комедию Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию», немногие заметили, от души хохоча, что это экранизация булгаковской пьесы «Иван Васильевич», шедшей, кстати, в Театре киноактёра. Во всяком случае, когда я обратил на это внимание своих друзей, они искренне удивились, хотя к первоисточнику отсылали крупные, во весь экран, титры. Между прочим, и в русской части 200-томной, весьма обстоятельной «Библиотеки всемирной литературы», выпускавшейся с конца 1960-х по середину 1970-х, тома Булгакова не оказалось. Помните? А ведь входившие в редколлегию Николай Тихонов и Константин Федин наверняка знали цену автору «Мастера и Маргариты». Впрочем, ревность к таланту литературного сверстника способна исказить историю словесности до неузнаваемости.
Почему же возвращение Михаила Булгакова не было столь безусловным и одномоментным, как, допустим, Бабеля или Цветаевой? Думаю, тут важны несколько моментов. Первый. Булгакова никогда не запрещали совсем, и возвращался он не как жертва политической борьбы, а просто как большой писатель, не уместившийся в своём прокрустовом времени. Напомню, в отличие от многих архисоветских авторов он умер в своей постели, а не на нарах или у расстрельной стенки. В СССР попутчикам жилось безопаснее, чем соратникам, ушедшим в уклон или оппозицию. Судьбы Бабеля, Нарбута, Кольцова, Киршона или Пильняка — тому пример. Зато потом, в «оттепель», жертвы политической борьбы шумно реабилитировались уцелевшими единомышленниками и одноплеменниками, которые в 1960–1980-е годы доигрывали конспирологические партии, начатые в 1920–1930-е»
Как видите, среди оглашенного списка светочей и нетленных вершин нашей литературы имени Николая Островского — нет.
Откуда же такая немилость?
А уж трагизма его биографии и жертвенного подвига хватило бы на весь приведенный Поляковым список люто обиженных писателей.
Так вот посмотрим на две эти знаковые фигуры литературного процесса, которым пришлось жить в Советскую эпоху. Фигуры неоспоримо крупные: на их вклад в созидание, на их биографии, на воздействие их произведений на умы поколений. И попробуем увидеть в них одесскую разницу — она большая или маленькая? И если следовать логике Василия Шукшина в его рассказе «Чужие» о дяде Ермолае и Великом князе — насколько она разительна.
Разница эта — очень разительная.
И у нас нет никаких оснований не доверять товарищу Сталину на тот счет, вы там хоть заобижайтесь, кем был Булгаков.
А чего тут играть в прятки-то: были наши, что называется в доску советские писатели. А были такие, которых в этот созидательный и мобилизующий список (а мобилизация и еще раз мобилизация именно криком тогда кричала по всем азимутам времени!) даже при большом желании трудно записать. И скажите, чего бы ради советской власти с ними было носиться?
И возникает вопрос: а не путаница ли тут в понятиях?
Путаница — утвердительно отвечаю. Но путаница чаще всего сознательная.
Поляков что всерьез считает классическим советским наследием Ивана Бунина с его с зашкаливающим антисоветизмом «Окаянных дней»?
А у Бунина вообще-то есть что либо советское? И на каких-таких фронтах советского созидания он вместе с тем-же Булгаковым самоотверженно отличился и прославился? Кто на такой вопрос даст ответ?
Тот же Иван Бунин в тех же своих «Окаянных днях», воздавая всякий раз советской власти как бы должное, а это будет мягко сказано, нелюбимой им советской власти — говорил неоднократно — страстно и убежденно о цвете русской литературы.
Ну что ж — тема о цвете литературы применительно к этим двум писателям — очень даже хорошая тема. Сразу спросим, Николай Островский — какого цвета писатель? Странный, конечно же, вопрос…
А если под цветом подразумевать талант и величие писателя — большой он или нет? Вопрос еще более чем странный.
Если думать о силе воздействия его произведений не то что на рядового человека, но на судьбу целых поколений, для которых он был примером.
Схема отношения к творчеству Николая Островского, да и ко всякому идеологически чужому либеральным деятелям художнику, у либеральных деятелей давно проверенная: во-первых — ну конечно же Николай Островский — плох и не талантлив; а если он все же не плох и талантлив — то за него все это написала Анна Караваева с бригадой писателей талантом поменьше, командированных из ЦК. А если все же это он написал сам и на приличном литературном уровне — то по заданию ЦК. Что уже изначально — плохо. Это уже как неписаный закон. И как бы обсуждению не подлежит.
А «Тихий Дон» помнится все долго и с нажимом нам рассказывали в эру либерального ренессанса — написал то ли белый есаул, толи ротмистр, а Шолохов просто-напросто все это у них сдул.
Я понимаю, в контексте полемики — да если с младых лет не любишь комсомольцев, коммунистов, Советскую власть, можно при всяком случае мускулатурой этой нелюбви нет-нет принародно и поиграть. Выказать пристрастия. Однако все же не до такой степени?
И слава богу, что у тогдашних руководителей партии и государства хватало ума понимать и приоритеты страны, в том числе и приоритеты культурного строительства. Но у многих деятелей культуры как видит ни тогда, ни теперь этого понимания нет.
Но повод ли это ля трагедии?
Да ни в коем случае. Лично меня такие откровения и эта упрямая зашоренность (слова то иного этому нет) чаще всего веселят.
Эта зашоренность как разновидность более чем удивительной и в чем-то необъятной ныне зашоренности взгляда на все советское, которую автор пытается представить как бы незамутненной чистотой своего цепкого и зоркого взгляда. Автор тут явно многое путает: есть советская литература, которую Ю. Поляков не любит. И это его личное дело. И которую смешивать с не советской, а порой просто антисоветской (мне у поляков запомнилась фраза и она при фамилии редактора попавшейся в строчку тут к месту: то есть глупство! — это глупость! — а поди ж ты!) — просто грех непростительный. Если разве что для того, чтобы еще раз выставить Советской власти минусик и пальчиком ей пригрозить – ай-яй-яй – какая нехорошая! Да и Булгакова, на мой уж не такой и непросвещенный и уж точно менее всего либеральный взгляд, в советские писатели вряд ли запишешь. А вот, поди ж ты — записывают, а потом, странное дело — записав в этот список чохом всех кто относился со скепсисом или многое в созидательном порыве государства трудящихся не понимал, а то и совсем не принимал, на Советскую власть обижаются. Это более чем даже удивительно. Это что — такой творческий метод?
Ведь были же рядом с Николаем Островским писатели, которые более чем двусмысленно относились к Советской власти, а то порой были и по другую линию фронта, а она, видишь ли — была неблагодарной.
Советская история и советская литература, если следовать их логике, тем виновата, как в басне Крылова, что она была. Что она есть!
Надо четко определиться, что была советская литература и советские писатели. С их цветом. А были в силу времени, географии писатели, которые проживали на территории социалистического государства, которых советскими даже с натяжкой не назовешь.
Не принижая их таланта. Может быть — даже гения.
Только и всего.
Вот нехитрая, на скорую руку схема: кто советской власти исходя их этой более чем вразумительной логики, ближе были и предпочтительней. Словами Маяковского, чуть перефразирую их — кто был по одной уже этой причине близок и ценен? Сами задайте вопрос.
Вот Николай Островский — а вот Михаил Булгаков. Есть разница? Да еще какая. У одного — роман о молодой человеке, строившим узкоколейку в Киев и отстаивавшем завоевания революции. У другого — голая молодая особа летает на помеле в центре Москвы.
Вот Мариэта Шагинян — а вот Андрей Платонов. У одной пафос созидания — «Гидроцентраль». Перечитайте его — это гимн не только созиданию. Это гимн социалистическому переустройству мира. У другого символ социализма — «котлован». И «ювенильное море» с домиками-тыквами как в сказочной феерии Николая Носова о Незнайке.
Вот Серафимович, а вот Александр Грин. Но у одного пафос революции, когда ковался с новым мировоззрением человек. У другого — кисельные берега беспредельной романтики.
Вот песенный, с такой запредельной лирикой и гражданственностью, Александр Прокофьев. Любую его строку возьми. А вот Николай Заболоцкий, творчество которого с таким глубоким скепсисом. Если его еще так можно назвать.
Причем в этой схеме я привел тех, в таланте которых не только нисколько не сомневаюсь, но талантами которых, того же Платонова и Грина, восхищаюсь.
Позиция писателя, пусть и великого, складывается из двух составляющих.
Вот в нем и его творчестве — его глубоко личное. А вот — социальное.
И социальная глухота и слепота никакого художника, сколь бы он не был значителен, не украшала. Это минус. И никакой не признак достоинства. Впрочем, у многих — это проходящая болезнь. Но, как знаем, не у всех.
Я и на местных инженеров человеческих душ тут не постесняюсь, кивну. Которые аполитичностью в массе своей, да еще при бедности своей, прямо-таки гордятся. Хотя предмет ли это для гордости?
А прутся в КПРФ — нам от КПРФ премию бы. Которая сама-то в деньгах, в отличие от других партий, не купается.
А впрочем, им, по-моему, хоть от кого ее брать Они, видите ли творцы и выше как бы всех этих противоречий раздирающих мир и общество в котором они живут.
Ты, инженер как бы душ человеческих, хоть на одном митинге КПРФ выступил? Текст, для колонн, протестующих против очередного наступления на социальные права трудящихся и в том числе на твои, вроде горьковского «Буревестника», чеканно-песенный, где у тебя?
Вы что, хотели бы, чтобы когда народ задыхаясь в героическом и напряженном труде ставил стахановские рекорды, когда граница полыхала пожаром конфликтов, когда каждая копейка была на счету, когда надо было Т-34 клепать, крепя оборону, страна бы еще с литераторами сюсюкалась? Чествовала бы их. Все надо было бросить и миллионными тиражами не «Как закалялась сталь», а «Мастера и Маргариту» издавать? Город в честь Булгакова, как в честь Горького назвать? Имя его романа дать боевой авиаэскадрилии?
С книгой Островского бойцы в бой шли. В дурном сне не представишь, чтобы шли в бой молодые бойцы с «Мастером и Маргаритой».
Не лишним вспомнить, что по Николаю Островскому вдоль и поперек, гулял-погуливал душевно-трогательный писатель Виктор Петрович Астафьев, большой друг и восторженный поклонник Бориса Николаевича Ельцина. А вот калеку, коим по физическому состоянию был Николай Островский, видимо неравнодушием переполненный, не терпел. Что-то вот в нем, таком вот человеколюбивом при упоминании о писателе-коммунисте, вставало на дыбы.
Впрочем, доставалось от Виктора Петровича на орехи и другому советскому классику — Михаилу Шолохову. Причина? У Виктора Петровича было твердое и бескомпромиссное убеждение, что «Поднятую целину» классик с мировым именем написал по заказу.
Видимо считал, что писателю быть глубоко идейным человеком — непростительный грех?
Что ж есть среди творческого брата и такой народ, для которых страшней заказа, да если еще упаси бог ЦК, зверя нет.
Так что думая о судьбе и творчестве двух писателей названных выше, стоит сказать четко: вот советское, приоритет был ему законен, вопреки всем нынешним россказням и запредельным слезливым фантазиям.
А тем, кто говорит, что идейная убежденность большому писателю, мол во вред — вот цитата из все той же «Гидроцентрали» Мариэты Шагинян, писателя большого и яркого, написанная великолепным и сочным языком:
«Не доходя до шоссе, небольшой человек в паруси новых штанах и непромокаемом пальто взобрался на при дорожные камни и поднял руку. Мы остановились. Он начал звонким голосом, прорезавшим прозрачную све жесть воздуха, как алмаз режет стекло:
— Товарищи! Прошло всего лишь несколько недель, как Советская власть очистила наш край от белогвардей ских банд. Вы были свидетелями, как деникинские и вран гелевские генералы удирали, ограбив и прихватив с собой все, что не крепко лежало. Вы видели, как они разоряли дороги, сжигали мосты, взрывали железнодорожный путь, ломали и портили те части автомобилей и паровозов. которые не делаются в России и которых, следовательно, мы не можем восстановить. Под предлогом любви к «еди ной и неделимой России» они ее всячески грабили, делили, обезлюживали, приводили в нищету, ввергали в невольное варварство и, словно самые лютые враги, словно древние полчища кочующих монголов, уничтожали за собой все завоевания цивилизации. Нам досталась нищая страна. Вы знаете, что жизнь наша была разрушена еще войной. Не мудрено, что нам голодно живется, не мудрено, что мы раздеты, разуты, не имеем самого необходимого, а власть, сколько ни старается, не в силах дать нам все, что нужно. Если б наши враги стали громогласно утверждать, что нам живется адски трудно, мы бы в один голос ответили: да, это так. Но не в этом дело! Не в этом самое удивитель ное! А вот в чем, товарищи: мы — разутые и раздетые, голодные и холодные, больные, измученные, мы, инва лиды, мы, служащие и рабочие, всю неделю сгибающие спину на работе, мы, учащиеся, всю неделю сидящие за книгой, — мы вдруг забываем голод и холод, старость и усталость и жертвуем добровольно наш свободный день, наш праздничный отдых... для чего? Для того, чтоб разби вать камни киркою, возить щебень, копать песок, мостить дорогу, для того, чтобы чинить шоссе, развороченное белогвардейской канонадой. Нам за это никто ничего не платит. Но это наше дело. Это наша страна, и мы добро вольно идем с киркой и лопатой на тяжелый труд в общую пользу. Вот что я называю самым удивительным! И это удивительное принесла с собой рабоче-крестьянская власть!»
Музей в Шепетовке
А теперь о Шепетовском музее Николая Островского.
Полистал я попавший мне в руки альбом и первая мысль — его грохнули!
Мысль и опасение более чем логичные: музей прославленного советского писателя сооружен в честь 60-летия ЛКСМ Украины, по которой ныне волной цунами прокатилась десоветизация, все на своем пути сокрушая и смывая.
Тем более, что Шепетовка — это запад Украины.
Впрочем, факт рождения писателя в западных районах Украины, думая о дне сегодняшнем, тоже примечателен — да не все там ни вчера, ни сегодня — западенци. Вон какого отважного советского человека дала Украина великой социалистической родине.
Но на Украине теперь в героях — бойкая и раскованная вертолетчица. Похоже, слетай она в космос, слава последней была бы в свете новоявленного парламентария всеевропейского масштаба куда как бледней.
Да и у нас с исторической памятью и беспамятством дела обстоят что — лучше? Какую великолепную доску отгрохали Маннергейму. А как печатали шаг солдаты почетного караула, у которых возможно кто-то из дедов воевал на Карельском перешейке, проходя парадным строем мимо доски и отдавая тому честь.
У нас на Алтае, например, был сформирован из жителей Тогульского района 2-й батальон Сибирского полка, который полностью в сентябре 1941 года полностью полег в оборонительном бою на Карельском перешейке в районе озера Ругоозера. Какая, жителям этого района и гордость и радость от того что Маннергейму доску такую открыли. Мы тут одних из безвестности тянем, а там, тем, от кого они родину защищали жизни положив, те кого они защищали ни мало не смущаясь воздают такие почести.
Да и в России с памятью Николая Островского много чего перемешали. Так московский переулок, в котором он жил в 1930—1932 годах, и носивший его имя переименован в Пречистенский.
Мой отец, сельский бухгалтер, в перестроечную вакханалию ездивший к родне на Украину, и проездом в Москве на площади Пушкина оказавшийся в двух шагах от улыбчивого Ельцина, тогда еще только восходящей звездой российской политики среди раздрая перестройки, когда тот шел туда митинговать, рассказывал. Его, фронтовика, потряс рассказ женщины из Львовской области, ехавшей вместе с ним в поезде, которая воздавала хвалу Советской власти, (в пору уже когда там и там воньцой антисоветизма повсюду, привнесенного перестройкой, начинало попахивать) которая население этой части Украины вытащила из прозябания и бесправия и о рассказе которой, повторяя его детали он вспоминал неоднократно.
Так вот, странная метаморфоза — на фоне такой запредельной антисоветской истерии — мемориал цел.
Но цел-то он цел — но что там сегодня в нем внутри?
А вот внутри-то теперь там уже и иная музыка и иных цветов флаги.
И герои там теперь не те. Так разительно отличающиеся от героев произведений писателя. Да от него самого.
Сегодня там с жаром и яростью чествуют «героев АТО, доблестно сражающихся с бандитами в ДНР и ЛНР, против российского агрессора». Именуя их солдатами мужества и отваги. Герои небесной сотни так же достойно представлены в музее советского героя и писателя, который был знаковой звездой в пантеоне советских мучеников. Фраза приходит беглая, странны дела твои господи!
Странно все это конечно наблюдать: в экспозиции — герои АТО. Камуфляж.
Детишки, правда теперь уже не красногалстучные, на улице на асфальте перед музеем рисуют задорно эмблему Евросоюза. Украина теперь всеми помыслами — там. На таком желанном и вожделенном Западе. Ее там ждут-не дождутся с распростертыми объятьями.
Мой однокурсник, новосибирский писатель Евгений Прокопов, живший одно время в Винницкой области (жена родом у него из тех мест) многое знавший про этот период, рассказывал мне не раз, как там этот самый майдан делался. И мне с его слов простых это стало более понятным, чем со слов журналистов и политиков.
Рассказывает: «Приходят к руководителю населенного пункта хлопцы, и говорят: В Киев надо автобус. Заправить туда обратно. Денег ребятам дать на питание…» Тот жмется — мол это… А те ему: «А нет — петушка пустим».
Два мемориала
А теперь об экспозиции шепетовского музея, фотографии которой в альбоме, о котором я рассказываю.
Рассматриваю в альбоме фотографии, запечатлевшие там развернутую экспозицию во славу героизма и созидания советского народа, о котором один незадачливый наш премьер в бытность свою теперь уже многими забытого президентства (А что о том периоде можно такого судьбоносного вспомнить? Да и было ли оно?)) — мол, термин «советский народ» оказался теоретическим»: все в экспозии — там яркий краснознаменный, а не жовто-блакитный порыв молодости и пафос созидания. В зале — красногалстучные пионеры. Они же в почетном карауле у памятника писателю. Всем своим содержанием мемориал давал ответ на извечный вопрос молодежи: делать жизнь с кого?
Молодежи «теоретического народа», в отличие от молодежи нынешней, право слово делать жизнь было с кого. Ибо даже термин еще был, которого нынешний руководитель «Единой России», похоже, теоретизируя, уже не помнит — Страна Советов, страна героев, страна созидателей!
А теперь перенесемся мыслью к другому, совсем недавно до небес возведенному, за Уралом, на целый квартал циклопических размеров мемориалу, который страна с размахом и шиком, прямо таки как какой-то ДнепроГЭС, отгрохала.
А говорим, что плохо живем?
Но возникает вопрос, что там на таких сумасшедших площадях можно показывать? И какое созидание? Ведь его явно поставили не для того, чтобы помещения в нем сдавать в аренду.
Где собирается, похоже, сужу по приподнятым оттуда репортажам, больше не молодежь, но почиканная молью демократическая аристократия первого призыва и столичная богема, вечно все знающая, все умеющая, крикливая и неуемная.
Право слово, кроме пороков советской власти, что еще там для экспозиции можно насобирать? Его ведь поставили не подвиг и героический порыв Советского «теоретического», как оказывается теперь народа, воспевать?
На ум лезут рельсы из биографии Николая Островского. Когда его герой беззаветно, спасая Киев от разрухи, строил железную дорогу. И рельсы времен углубления реформ, на которые Ельцин собирался отважно прилечь.
И пришла мысль: пошлю я им вот эти талоны горбаческие — дескать, как еще один довесок в экспозицию — какая советская власть была нехорошая-то. Да еще вот это деревянный ельцинский рубль: купюру-сторублевку, чем-то напомнившую мне рулонные деньги времен Керенского. Действительно деревянную, чуть ли не в палец толщиной. Той поры, когда зарплату получали мы миллионами. С новой, на скорую руку, символикой. В преддверии 1993-го года ими, помнится, обещали платить 13-ю зарплату за инакомыслие. Но не платили — годами. Пришедшая к власти буржуазная верхушка и ее алчная прислуга в ту пору вовсю колотила шишки первоначального накопления капитала и о другом занятии по определению и мыслить не могла.
А еще фотографии: проходную бывшего моторного завода и его руины. А ведь он в нем по приезду на Алтай, был, что-то там громко и с пафосом рассказывал, в цехах ему — рукоплескали.
На декабрьском ветру стоит в бандеровском ныне окружении, которое отражает «збройную агрессию» братского народа в шинелке Николай Островский, зябко поеживается на пронизывающем ветру. Знает — не такое терпел. Но вот снова пытку еще одну более горькую приходится терпеть. Но по-прежнему, если пристально вглядеться, в глазах его мысль горячая и потаенная, кровь большевистская в нем не остыла: переможем!
А вот другой, беломраморно-холеный монумент. На улыбчивом лице — довольство. Одет по летнему — да и с чего ему зябнуть? В стране все — путем! Все в ней по-прежнему углубляется. За спиной — мемориал. На целый квартал.
А какая жизнь!
Вопрос только: какая?
И для кого?
Несколько слов о судьбе альбома. В городе Барнауле есть уникальный для нашего времени музей с названием «Мир Времени» созданный подвижническими трудами Сергея Валерьевича КОРЕПАНОВА. Тем уже уникальный, что советская эпоха, в отличие от иных нынешних музеев, где идеологическая струнка просматривается более чем определенно и бескомпромиссно-жестко во всех экспозициях, представлена в полном своем блеске и великолепии и без купюр.
Альбом там сегодня в экспозиции. И на более чем почетном месте.
И об этом музее и его создателе мы непременно расскажем вам в следующий раз, ибо он этого достоин, что бы о нем рассказать. О хранителях действительной. А не мнимой истории.
Сегодня же с работой музея вы можете познакомиться на сайте — http://www.mirvremeni.ru/
Владимир БРОВКИН,
г. Барнаул
