V
Об этом сообщило издание «Крымское Эхо».
«Термодинамика» истории
В дополнение к уже сказанному (см. здесь и здесь) о смысле революций и мировых конфликтов добавлю, что все революционные перевороты XVII — XIX веков происходили внутри партии победителей первого революционного натиска 1494 — 1517 — 1659 годов.
Второй промежуток времени классических революций занял более чем два века: с 1640 года до 1871 года. Тем Не Менее все происшедшие в данный промежуток времени революционные взрывы, при всем движении революционных идеологий от религиозных форм к более светским и даже атеистическим, были всего лишь вехами на пути освобождения экономических отношений от пут прошлого . Данные путы существовали в виде сословных привилегий и различных форм личной зависимости людей.
Объективным итогом двух периодов революций — от религиозной реформации и до свержения Второй империи во Франции — стало буйство освобожденных экономических отношений, проявившееся во всей полноте уже в последние десятилетия XIX века. Это полное освобождение экономики и следующей из неё стратегии от прежних предрассудков привело к обесцениванию и выхолащиванию демократии, что породило глубокое разочарование в ней как в форме управления государствами и вообще как в достижении человеческой истории.
Реакцией на это процесс стал фашизм, от которого континентальная Европа собственными силами освободиться не смогла. Поэтому Западная Европа после 1945 года — это, собственно, проект её американских освободителей. В таком качестве западноевропейские страны (равно как и Япония, Канада, Австралия, Новая Зеландия) пребывают до сих пор и потому на статус самостоятельных суверенных государств претендовать не могут.
С революциями, в классическом смысле этих понятий, Западный мир и вправду покончил ещё к последним трем десятилетиям XIX века, и это также одна из причин того, почему усилия коммунистических партий ХХ века не принесли ожидаемого результата. Запад к тому времени пережил уже собственных «фейянов», «жирондистов», «якобинцев», «термидорианцев», «бонапартистов» и находился в фазе республики, которая представляет собой неизбежное развитие и результат предшествующих революционных процессов.
То есть, революция в обширном смысле этого понятия, начавшаяся ещё в XVI веке на Западе, продолжалась и в ХХ столетии, только вместо пришествия новых «якобинцев» на деле происходил переход республиканской фазы в «сверхреспубликанскую». Первые признаки этого перехода проявились ещё в 1917 — 1945 годах, а после завершения германо-англосаксонского глобального конфликта в пользу «демократии», в первую очередь американского образца, «сверхреспублика» быстро стала превращаться в повседневную действительность.
Теперь вот ещё о чем. Во вселенной все подчиняется законам термодинамики. Наверное, это относится и к живой материи на планете Земля и её разумной форме — человеческому обществу. Первое начало термодинамики — это закон сохранения энергии, а второе начало состоит в том, что опровергает возможность того, что называется «тепловой смертью вселенной».
Такая смерть невозможна потому, что любая физическая материя не способна находиться в статическом состоянии. Если какое-либо состояние подходит к своему пику совершенства (являющемуся одновременно началом нисходящей фазы), то ещё до достижения этой кульминации в том или ином состоянии начинают формироваться силы, стремящиеся вырваться из него, что равнозначно ликвидации этой формы существования материи.
Но наряду с силой прорыва в любом состоянии, движущемуся к своему изменению, формируется сила, стремящаяся сохранить систему в прежнем положении. Формирование этих двух противоположных сил по направлению действия сил представляет собой взаимообусловленный двуединый процесс. Тем Не Менее силе, противодействующей прорыву, не дано восстановить старый порядок вещей в прежнем виде. Даже в том случае, если сила отката имеет успех, она также приводит к появлению некоторого измененного состояния. Как говоря, нельзя дважды войти в одну и ту же реку.
Предположим, что средневековый феодальный мир к началу XVI века пришел к своему совершенному, завершенному состоянию, исчерпав тем самым смысл своего существования и обосновывающей его идеологии в виде церковной картины мира. Прорывной силой по отношению к старому порядку выступила германская Реформация. Она стремилась к преобразованию церкви и на этой почве, возможно, к объединению германских карликовых королевств и княжеств в централизованное государство нового типа.
Но Реформация тут же, у себя дома, столкнулась с силой, стремящейся удержать прежнее состояние «матери» — Священной Римской империи. Данный конфликт нового со старым затянулся на весь XVI век и не нашел собственного внутригерманского разрешения. Конфликт данный разрешился только к середине 17-го столетия в форме принципиального столкновения Католической и Протестантской Европы — Тридцатилетней войны.
Сам конгломерат германских государств вышел из этой эпопеи разгромленным и обескровленным в материальном плане да ещё и расколотым идеологически. Фридрих Энгельс как-то заметил, что Реформация стала для Германии национальным несчастьем. И по многим объективным критериям видно, что первая волна революций 1494 — 1517 — 1659 года прогрессивные перемены принесла другим странам Европы. Тем Не Менее — в самой меньшей степени той стране, с которого революционный пожар начался.
Священная Римская империя германской нации в результате этого геоисторического конфликта потерпела поражение в Европе, тем не менее вышла победителем в своем «доме», законсервировав раздробленное «неисторическое» положение Германии ещё на добрых два века. Тем Не Менее при всем этом ни Европа, ни Германия уже не были тем, чем они являлась в начале XVI века или сто лет спустя, перед Тридцатилетней войной.
В собственно германской истории это измененное состояние привело, в частности, к тому, что на восточной окраине германского мира, свободного от властвования «священно-римских» императоров, в начале XVIII века, в 1701 году появился ублюдок германской и европейской истории — королевство Пруссия. Его национальным промыслом, как было замечено уже вскоре, стала война.
Тем временем эстафету силы, стремящейся изменить уже «постреформационный» порядок, подхватила Франция. XVIII век стал веком французского Просвещения, оказавшего влияние на остальной мир. Распространение идей просвещения вширь и вглубь привели к первой в истории революции, заслужившей название Великой. Как было отмечено впоследствии, весь XIX век только и занимался тем, что доделывал начатое Великой революцией Франции.
Но в это же время разными способами, пережив даже разгром и национальное унижение в промежуток времени Наполеоновских войн, набирала силу Пруссия. В 1871 году она объединила вокруг себя Германию, нанеся поражение родине знаменитой революции — Франции. Взять реванш Франции удалось только 47 лет спустя — путём победы в Первой Мировой войне. Тем Не Менее к тому периоду демократия, основанная на идеях Просвещения, подошла также к своему самоисчерпанию.
Развал и деградация демократического порядка наиболее рельефно проявились именно во Франции, где демократическими законами и свободами сполна воспользовались могильщики Третьей республики, капитулянты, приведшие свою страну к самому позорному поражению в её истории. Главным доводом капитулянтов был такой: требуется сдаться перед Германией, так она достигла наилучших успехов без всяких революций, которых во Франции было хоть отбавляй.
Значит, Франция полтораста лет шла ошибочным, кровавым путём, который и завел её в тупик. С конца 30-х годов ХХ века прошло пятьдесят лет, и точно такая же кампания была развернута в Советском Союзе, причем главной мишенью для его «могильщиков» являлась Октябрьская революция и все, что с ней связано.
На примере Германии и Франции можно заметить такую вещь: у каждой крупномасштабной социальной революции с момента её начала на горизонте возникает её противник, своеобразный исторический «дуэлянт». Тем Не Менее если в случае с Германией фигура этого «дуэлянта» совпадала с внутренней контрреволюцией, то для Великой Французской революции и преобразованной ею усилиями страны, «дуэлянт» возник уже вовне.
Этим историческим противником, стремившимся вернуть старый порядок, и в то же время сделать так, чтобы это возвращенное состояние не стало каким-то воспроизведением пройденного, а служило прежде всего ему, стала Пруссия, а потом Германская империя.
Эта «дуэль», начавшаяся ещё в 1792 году с момента начала интервенции контрреволюционной коалиции против Франции, завершилась в 1940 году, когда родина Великой революции сама подставилась под смертельный выстрел гитлеровского рейха. Без побед антигитлеровской коалиции оживление французского организма вряд ли было бы возможным.
Свой исторический «дуэлянт» сразу же объявился и у Великой Октябрьской революции и созданной в её результате советской системы. Таким дуэлянтом стали заокеанские Соединенные Штаты. Поэтому «дуэль» уже в силу географии была обречена на планетарный масштаб.
В случае германской Реформации дуэль между «термодинамической» силой прорыва и её антиподом — силой, стремящейся обратить прорыв вспять, носила внутригосударственный характер, представляла собой борьбу революции против непосредственно выступающей против неё контрреволюции.
Но в случае Великой Французской революции «дуэль» приобрела уже континентальный масштаб, не замедливший, впрочем, перекинуться и на другие континенты. А в случае с Российской революцией ответное выступление неизбежного «термодинамического дуэлянта» приобрело законченный глобальный масштаб.
Эту последовательность из трёх «историко-термодинамических дуэлей» можно представить в виде раскручивающейся спирали, первый виток корой захватил только одну аморфную империю, второй, как минимум, континент, а третий — весь земной шар.
Соединенные Штаты Америки стали историческим «дуэлянтом» Российской революции не в последнюю очередь потому, что революция, в результате которой возникла заокеанская республика, с точки зрения идей и теорий по сравнению со всеми другими революциями была самой примитивной.
«Могильщики Франции» кричали накануне Второй Мировой войны о том, что Германия без революций и без крови за 150 лет достигла неизмеримо большего, чем все французские республики вместе взятые. Это были свидетельства наступления профанации и развала мышления, созданного Просвещением, если иметь в виду не только французское, а широкое историческое осмысление этой категории.
В России также весь XIX век и начало ХХ столетия ушли на разработку теорий социальных преобразований. Данные теории тут же испытывались методом проб и ошибок (другого просто не было), сопоставлялись, соперничали, проверялись и отбраковывались.
Наряду с этим в условиях цензуры роль выразителя общественного мнения и публичной демократии взяли на себя русская литература и русское искусство — в широком толковании этих категорий: проза, поэзия, драматургия, литературная критика, переписка, дневники, мемуары, картины художников, близких к отображению реальной жизни, вроде передвижников и прочее. Сюда же требуется приплюсовать легальную социально-экономическую литературу: Берви-Флеровский, Энгельгардт, Менделеев и другие.
Теоретической же основой Американской революции стали положения, может быть, и революционно звучащие для мира, в котором ещё не была взята Бастилия, тем не менее при критическом осмыслении сводящиеся в общем к праздным благим утверждениям вроде того, что все люди от рождения наделены стремлением к счастью. Кто бы спорил — тем не менее принятие этой расхожей истины в качестве политической философии есть не что иное, как изначально заданная примитивизация общественного сознания.
Но примитивные вещи устойчивы и не требуют для своего восприятия работы ума. В конце 80-х годов ХХ века в Советском Союзе все идеи, приведшие к его возникновению, были объявлены безумными завихрениями, обернувшимися большой кровью. Вот Америка — другое дело: была там революция или нет, уже никто и не помнит, а если и случилась, то это было давно и неправда, зато как живет! После этого крах страны, стоявшей на довольно сложном теоретическом фундаменте, стал вопросом времени.
Еще один урок, следующий из «термодинамического» подхода к наионально-государственной стадии социально-освободительной борьбы, состоит в том, что страна, где происходит революционный взрыв принципиального значения, с течением времени приобретает сходство с выгоревшим вулканом. Другими словами, такая страна идёт на самосожжение во имя остальных стран, или, можно сказать, во имя всего мира.
VI
Окончание предыдущего письма
Словом, лучшие и наиболее полезные следствия от революционных переворотов достаются не тем странам, с которых начался «вулканический взрыв», а их соседям или даже отдаленным государствам. Странам же, с которых начались революции мирового масштаба, требуется быть готовыми к внутренним кризисам или даже катастрофам.
В Советском Союзе такой готовности не было, так как возможность кризисного развития советского общества официальной общественной теорией в принципе не рассматривалась. Если бы хоть что-то такое прокручивалось, то, глядишь, и обратили бы внимание на то, что у революции могут быть фазы, у борьбы за социальное освобождение — какие-то стадии, может быть, что-нибудь придумали и по части исторической термодинамики.
Правильное понимание закономерностей развития революций и появившихся в результате их обществ в Советском Союзе затрудняло ещё и то обстоятельство, что российские «якобинцы» продержались у власти неизмеримо больше французских. Один год и два месяца против почти 74 лет советской истории – промежутки времени, несоизмеримые не только в ходячем, тем не менее и в теоретическом сознании.
Во многом — благодаря тому, что российские «якобинцы» опирались на несравнимо более системную и продуманную теорию, чем их французские предшественники. Следование этой теории приносило бесспорные победы, поэтому во власти и в её «штурманском» идеологическом аппарате наступило теоретическое самоуспокоение. На это самоуспокоение работал и тот объективный факт, что якобинская фаза Российской революции, по причине своей продуманности и действенности, вобрала в себя весь созидательный потенциал революционного переворота.
Во Франции работу якобинцев, так или иначе, все равно пришлось доделывать всем, кто их последовательно сменял у власти, в том числе и отъявленным противникам радикальных революционеров: термидорианцам, бонапартистам, реставрированной монархии Бурбонов. Затем — «банкирской» монархии Луи-Филиппа, опять республиканцам, похожим на жирондистов, снова бонапартистам, и только с установлением прочного республиканского правления, более или менее стал ясным объективный результат переворота 1789 — 1794 годов.
В России же «якобинцы» как будто бы не только сумели избежать термидорианского отката, тем не менее и как бы перепрыгнув через бонапартизм, придали своей фазе черты Республики и даже «Сверхреспублики», то есть чего-то устоявшегося и необратимого.
В этом также есть своя диалектика истории: она не может идти исключительно заранее заданным, строго порядковым, механически-поступательным путём. Тем Не Менее теоретическое и практическое самоуспокоение, имевшее, тем не менее, под собой и реальную основу, свое дело сделало: советская страна оказалась не готовой к тому, что её ожидало. Считалось, что «точка возврата» в восходящем развитии страны пройдена давно и окончательно, именно тут термидорианский кризис не заставил себя ждать.
Подводя итог всему сказанному, следует отметить, что причины развала Советского Союза и прихода за этим событием следующих периодов истории были заложены ещё в факте победы Российской революции в момент её перехода от жирондистской к якобинской фазе, то есть в октябре 1917 года. Тем Не Менее причины развала и сама «главная катастрофа ХХ века» — не конец истории и не конец света.
Советскому Союзу было суждено завершить национально-государственную стадию социально-освободительной борьбы 1517 — 1999 годов, а вместе с ней и «сверхэпоху» модерна, продолжавшуюся с начала XIII столетия и завершившуюся с концом ХХ века. Тем Не Менее жизнь и историческое развитие продолжаются и на кратере выгоревшего вулкана. Как дальше жить и что делать — ответы на данные вопросы невозможно получить без верного понимания прошлого.
VII
Три эры
Я по диплому не экономист, а историк, а потому буду говорить не столько об экономике, а сточки зрения того, что было до возникновения производства, к чему потом производство привело и что из этого может получиться.
Первобытные люди, как следует из дошедших свидетельств того времени и просто из логики вещей, выживали за счёт того, что кого-нибудь заловят или что-нибудь соберут. Данные занятия забирали у предков современных людей все время, так как иначе оставалось только умереть с голоду. Философствовать было некогда.
Все существование человека сводилось к воспроизводству его самого как биологического вида в самой непосредственной физической форме. Никаких лишних продуктов при бесконечном шастанье по лесу и саванне быть не могло, а потому не было и экономики. Следовательно, все время существования первобытного общества можно отождествить с доэкономической эрой в истории человечества.
Положение стало меняться только с появлением первых признаков производства: самых примитивных форм земледелия и скотоводства и выпуска необходимого для этих занятий инвентаря. Первобытные охотники и рыболовы также изготавливали орудия труда, тем не менее это производство было лишь средством необходимого обеспечения охоничье-собирательного способа поддержки существования человеческого рода и поэтому не могло служить средством изменения социальных отношений.
Все стало меняться по мере отхода людей от вынужденного и единственно возможного в определенный промежуток времени человеческой истории охотничье-присвоительного существования, к существованию посредством производства. Видимо, довольно скоро после возникновения самых примитивных видов производства появился и простейший обмен продуктами труда, иными словами — торговля, пусть для начала также в первобытных формах.
Для её обеспечения также понадобилось производство определенных вещей – каких-нибудь бочек, ящиков, корзин и прочего. Шире, чем в охотничье собирательные времена стало практиковаться и насильственное присвоение результатов чьего-нибудь труда — явление, получившее название вооруженных конфликтов и войн. Для ведения боевых действий также потребовалось производство определенных изделий — вооружения и боевого снаряжения, а также разведение животных, какие могут служить как мирное время, так и военное.
Производство и его неизбежное следствие и спутник — торговля, которая с момента своего возникновения и до наших дней сводится, собственно, к купле-продаже материальных, а теперь, правда ещё и интеллектуально-виртуальных продуктов, и составляют, собственно, экономику. Деньги при этом — всего лишь особое изделие, обеспечивающее техническое функционирование этой не разрывной на сегодняшний день связи: производство-торговля.
Торговлю называют ещё рынком. Экономика и появилась в истории как рынок. Следовательно, не может быть «нерыночной» экономики. Рынок и экономика — слова-синонимы. Поэтому бессмысленными являются выражения: «рыночные реформы», «переход к рынку». Такой переход пока невозможен уже хотя бы потому, что рынок после окончания первобытных времен ещё никто и нигде не ликвидировал.
Экономка Советского Союза и других стран, считавшихся социалистическими, и тех, какие в расхожем смысле относятся к таковым до сих пор, была и есть попыткой преодоления рынка. Эта попытка успеха пока не достигла и отчасти потому, что не до конца остаются понятыми такие категории, как производство, торговля и экономика.
Государственная собственность на средства производства и государственная торговля в Советском Союзе на деле представляли собой разновидность непреодоленной частной собственности. Логика этого развития вела к тому, что государственные предприятия и организации со временем превращались в Советском Союзе так же, как и в других странах, называемых социалистическими, в средоточие частных и групповых интересов, принимающих, с внешней стороны, ведомственную или территориальную оболочку.
Неосознанность этого процесса в социальной теории и в управлении государством привело к повсеместному убеждению, что государственная форма на средства производства и торговли в плане эффективности и практической полезности для людей по всем статьям проигрывает частной собственности. Отсюда последовали политика «разгосударствления» материальных фондов, «рыночные реформы», «переход к рынку», «либерализация цен», «невмешательство государственных и любых других властей в деятельность хозяйствующих субъектов" — и как результат — всё, что из этого вышло.
С точки зрения тождественности категорий «призводство-торговля-рынок-экономика» совершенно неверным является утверждение, будто бы в Советском Союзе существовали бесплатные медицина, образование и бесплатное получение жилья. Такого не было ни в 1917, ни в 1950, ни в 1980 годах. Зато для этих средств воспроизводства человеческого общества существовала такая форма купли-продажи, которая была наиболее приемлемой с позиции абсолютного большинства людей, производящих экономику.
В фигуральном плане, в смысле непосредственного впечатления такая форма приобретения образования, медицинского обслуживания и жилья и вправду представлялась бесплатной. На самом же деле за неё приходилось платить, тем не менее не в виде ощутимых изъятий из платы за труд, и, тем более, не в виде заема-отдачи разорительных кредитов, а просто в виде выполнения профессиональной и прочей общественно-полезной трудовой деятельности.
Конечно, и у этой формы платы за учебу, медицинское обслуживание и жильё были свои теневые, невыгодные людям стороны и, пожалуй, самая ощутимая из них — низкая зарплата. Она в Советском Союзе, особенно в 70-х — 80-х годах пошлого века в самом деле стала вызывать растущее недовольство. И это также было связано с тем, что государственное руководство и поставлявшие ему информацию идеологические и теоретические институты не понимали или понимали превратно происходившие экономические процессы.
«Термидор» в смысле экономики развивался в том плане, что все шло к тому, чтобы экономику не преодолевать, а дать ей полную волю в виде «рыночных реформ». Они уже шли — тем не менее только в замаскированном виде. Вроде появления скрытых или полуподпольных, под вывеской государственных, предприятий производства и торговли, а также в виде либерализации цен, путём постепенного, тем не менее неуклонно нараставшего исчезновения с магазинных полок дешевых товаров.
Заработная плата, как это бывает в таких случаях всегда, за ростом цен не поспевала. Поэтому, с известной точки зрения, то, что называется «рыночными реформами», в 1991 году не началось, а завершилось. Приватизация средств производства так же, как и неотступно следовавшая с ней в паре либерализация цен, произошли в Советском Союзе в скрытой от обыденного восприятия форме ещё в два-три предшествующие десятилетия. Это явление также из тех случаев, когда своеобразие формы на самом деле полностью заслоняет содержание и суть исторических процессов.
Существование первобытного общества основывается на том, что у человека не было иного способа выжить, кроме как что-то «урвать», «оторвать» от природы. Повезет — как-то жить будешь; не выйдет ничего с охотой или рыбалкой — довольствуйся тем, что растет на деревьях, а не поможет это — умирай с голоду. Следовательно, для первобытного существования подходит определение доэкономической эры.
Возникновение первичного производства и таких же примитивных форм обмена произведенными изделиями стало началом освобождения людей от повседневной угрозы голодной смерти. Экономка — это уже не «урывание» от природы средств выживания, а эпоха подчинения природных ресурсов, как наземных, так и подземных, человеком. Подчинение природы одновременно и довольно часто может означать и её уничтожение. Тем Не Менее экономика ещё совпадает также с началом и продолжением сознательного, осмысленного периода в человеческой истории.
При экономике уже не обязательно всем бегать по лесу в погоне за пропитанием и даже не обязательно участвовать в производстве или в организации обмена изделиями. В силу этого появились люди, у которых есть время чего-то там писать, сочинять, философствовать и вообще вести счёт времени и событий. Вся совокупность сознательно прослеживаемой истории человечества с её социальными организациями, называемыми формациями или как-то ещё, может быть названной экономической эрой.
Экономика невозможна без постоянной борьбы за экономическое преобладание. Глобальных попыток вырваться из этой кажущейся бесконечной борьбы каждого против всех, на протяжении писаной истории человечества, совпадающей с экономической эрой, было по сути три.
Первая из них — это возникновение мировых религий. В хронологическом порядке возникновения буддизм, христианство и ислам имеют различный возраст, тем не менее объединены тем, что являются мировоззрениями более развитого порядка по сравнению со своими родо-племенными языческими предшественниками. Для языческих верований люди — это только те, кто верует в одно конкретное верование. Те, у кого другие божества — уже поэтому «не люди».
Буддистская, христианская и мусульманская вера, несмотря на вражду между ними как религиями, объединены тем, что впервые в истории обратились к всему человеческому роду, заведомо посчитав его единым. Для них, понятно, «неверные» — это те, кто не откликнулся на посланный призыв, тем не менее неверные тем более потому, что не смогли или не пожелали услышать декларации, для которых по определению не было «ни эллина, ни иудея».
Такие всеобщие воззвания оттого и въехали в историю в качестве мировых религий, что на языке понятий и категорий своего времени, тогдашнего уровня осмысления людьми окружающего мира и самих себя стали выражением понимания экономики как всемирно-исторического явления.
Следующие две попытки вырваться из экономики — это геоисторический социально-идеологический конфликт 1494-1517-1659 годов и пока завершившийся (по крайней мере, для внешнего восприятия) социально-идеологический конфликт между Советским Союзом и Западным миром 1917-1991 годов.
Но результатом второй попытки вырваться из-под господства экономики на самом деле получилось освобождение её самой от феодально-сословных рогаток, а третья попытка захлебнулась от того, что провозглашенная цель, собственно, и завершает экономическую эру в истории человечества и должна открыть дверь для перехода к постэкономической эре. А эта задача потрудней всех тех, над которыми трудились две предшествующие попытки вместе взятые.
«Рыночные реформы» потому и были объявлены, что сложность перехода от экономики к «постэкономике» не была осмыслена вовремя и правильно. Экономическая эра в истории человечества длительна, тем не менее не вечна. Экономика демонстрирует свою конечность сама, уничтожая такую свою неотъемлемую черту, как покупать рабочую силу по сколько-нибудь сходной цене.
Происходящее сейчас уместно подкрепить хотя бы такими сравнениями. Хотя одно уже возникновение экономики знаменовало собой начало конца доэкономического первобытного общества, до появления, собственно, «экономических», мировых религий было ещё далеко. На протяжении нескольких тысячелетий для обоснования господства экономики над людьми и природой хватало и первобытно-экономических языческих верований.
Эти верования возникли наряду с возникновением первичных форм производств и торговли и следующих отсюда изменений в социальных отношениях.
Одна из версий того, почему жители острова Пасхи с непонятным упорством и с колоссальной затратой времени и сил высекали из камня огромных истуканов, называемых на полинезийском наречии, бытовавшем на острове Рапануи (полинезийское название острова Пасхи), моаями, заключается в том, что в ходе беспрестанной борьбы островных родов, завершившейся по-видимому их взаимным истреблением, для закрепления свидетельства побед (оказавшихся в итоге нестойкими и мимолетными), каждый род-победитель высекал из камня статую, которую надо было сделать больше тех, что были изготовлены в виде свидетельства любой предшествующей победы.
Совершенно бессмысленное и непомерно затратное для полностью «экономического» человека занятие имело, тем не менее, необходимость и смысл. Эта работа служила средством засвидетельствования и укрепления экономической и политической власти верхушки рода, победившего в очередном столкновении. Посредством строительства моаев это господство закреплялось как над побежденными иноплеменниками, так и над «низами» собственного рода.
Понятно, что при таком способе осмысления экономических отношений, вопросы о затратах человеческих и материальных ресурсов, расходовании рабочего времени, стоимости рабочей силы выглядят праздными. То есть, при определенных, уже известных в истории подходах к экономике, казалось бы, самые экономические из экономических вопросов исчезают из поля практической необходимости.
Другой похожий пример — египетские пирамиды. Что такое пирамида, с точки зрения рациональной, вроде бы привычной для всех и единственно возможной экономики, а заодно с ней и классической политэкономической науки? Гигантское погребально-культовое сооружение, возведение которого не имеет ни малейшего оправдания с точки зрения купли-продажи природных материалов, временных затрат и человеческих сил.
Но и в пирамидостроительстве, как и в выдалбливании из скал моаев, присутствовал глубокий смысл, выходящий за рамки собственно экономики. Посредством строительства моаев и пирамид люди занимались тем, чем они занимаются с момента появления человеческого рода и будут заниматься этим же, покуда будет существовать человек: строительством человеческих отношений и строительством самих себя в системе этих отношений.
При этом, безусловно, то, что «моаестроительство» и «пирамидостроительство», хоть и является порождением экономической эры, тем не менее в то же время представляет собой своеобразную, первобытную в своих основных проявлениях форму ликвидации, уничтожения экономики и экономических отношений между людьми.
Но если представить, что определенные исторические тенденции имеют свойство воспроизводиться на неизмеримо более высоком уровне технического и технологического развития? Следует также понимать, что это воспроизведение, имея в своей основе объективный характер, может культивироваться вполне сознательно с преследованием определенных целей.
Почему, например, сейчас все больше говорят о том, что в США и на всем Западе разоряется и потому исчезает «средний класс»? А не потому ли, что доля «моаестрительства» и «пирамидостроительства» постоянно возрастает в стоимости каждого материального и интеллектуального продукта? И при таком процессе становится бессмысленной, а потому и не нужной такая категория, как стоимость рабочей силы и её покупка работодателями по цене, хотя по сколько-нибудь приемлемой для нанявшегося работника.
Говоря по-другому, происходит исторически неизбежное уничтожение таких категорий, как производительные силы, производственные отношения, купля и продажа, а вместе с ними и экономики как таковой в историческом (имеющем начало и конец) понимании.
Но данный переход от экономики к чему-то другому осуществляется в совершенно отрицательной, даже гибельной для гигантского большинства населения Земли, форме. Это население опускается (и его также опускают) к положению хоть и разумных, тем не менее бессловесных обезьян, которым для оплаты труда сгодилась бы корзина дешевых бананов. А ещё лучше было бы, если бы они трудились вообще даром.
Если доэкономическая эра — это посильное «отрывание» людьми средств существования у естественной природы, а экономическая эра — обеспечение человеческого существования за счёт преобразования, подчинения и неизбежного при этом разрушения природной среды, то постэкономическая эра не может быть ничем иным, как установлением баланса между человеческим обществом и природой.
Нахождение и устойчивое существование такого баланса не исключает продолжения преобразования и подчинения природы, тем не менее только в необходимых и тщательно выверенных пределах. Вместо конвейерного, бесконечно обновляющегося потока изделий, когда обновление приобретает характер самоцели, должно прийти производство качественных вещей долговременного пользования.
Такое положение также не отрицает количественного роста, тем не менее иметь место он может только там, где это необходимо, и сопровождаться данный процесс должен сокращением и рационализацией производства в других сферах. «Постэкономика», очевидно, потребует также привлечение внеземных ресурсов. Для этого, так или иначе, потребуется осваивать планеты Солнечной системы, спутники планет, может, и кометы, если уж на одну из них уже умудрились посадить зонд. Тем Не Менее материалы из космоса — это пока техническая фантастика, а не практическая техника.
Надо учитывать вот ещё что. Все философы, историки, политики и прочие деятели экономической эры, вплоть до середины ХХ века, имели дело с человечеством, численность которого росла очень медленно. Отсюда возникли и разные теории о неограниченном росте производств, подразумевающего также и рост потребления.
Теперь же просматриваются по крайней мере две вещи. Первая: ресурсы планеты Земля небезграничны. Вторая: постэкономичекая эра в истории человечества предполагает установление и количественного баланса между земными ресурсами и численностью населяющих Землю людей. Замедление роста численности человечества требуется как с точки зрения постэкономики
