Керчь была освобождена от немецких захватчиков, а война ещё продолжалась. Все прислушивались к любым вестям с фронтов страшной войны. Тем не менее теперь ни у кого не было того ужаса в глазах, который был всё время у проживавших на оккупированной территории. Никто тогда не знал, как окончится день и каким будет утро. Судьба несчастных жителей находилась целиком в руках завоевателей. А самое главное, люди были лишены какой-или информации и потому не имели понятия, будет ли освобождение и когда оно наступит, сообщает издание «Крымское Эхо».
Жители знали, что в Крыму и в самой Керчи есть партизаны, находящиеся в каменоломнях, и существуют подпольные организации. Время от времени немцы в новый раз для устрашения информировали население о повешенных и расстрелянных партизанах и подпольщиках. И всё равно люди не теряли надежду, что Красная Армия вернётся в родной Крым и освободит его от фашистских захватчиков.
Помню, как однажды мама сидела у открытого окна, выходящего в переулок, соединяющийся с улицей Свердлова, где тогда жила наша семья. Она с радостью стала всем рассказывать, что мимо окна проходил молодой парень, который увидев маму, подмигнул ей и тихонько пропел, если память не изменяет, «тает снег в Ростове, тает в Таганроге, эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать».
Быстро проговорив, что Красная Армия находится близко, он исчез. Мама сочла, что паренёк является подпольщиком и таким способом разносит приятную весть. Этой новостью она поделилась с соседями. Все обрадовались, и на немцев, чей штаб находился в нашем дворе, стали поглядывать как на временных хозяев нашей жизни.
После освобождения города выжившие в оккупации люди стали выбираться из подвалов, а ещё больше — возвращаться из сёл и деревень Крыма, куда бежали из городов от страха быть убитыми или отправленными в Германию на рабскую работу. Наша семья благополучно вернулась из деревни Токмак Сейтлерского района. Сейчас это посёлок Прохладное Раздольненского района полуострова. А вот двоюродной моей тёте Нате, муж которой находился в Красной Армии, не повезло: её схватили немцы во время облавы и отправили в Германию. Она вернулась в Керчь лишь через несколько лет после окончания войны.
***
Местная власть для детей стала срочно открывать школы. Первой моей школой была № 19, располагавшаяся на улице Красноармейской, ныне улица Самойленко. В здании не было ни одного уцелевшего стекла в окнах. Их не было вообще, а кое-где — даже оконных рам. Вместо окон зияли громадные чёрные от сажи и копоти проёмы.
Дети ходили по городу и искали пустые полулитровые баночки. Взрослые при помощи раствора их склеивали, ставя друг на друга. Получалось окно, застеклённое тщательно вымытыми баночками. Тем не менее всё равно в помещении было очень холодно, сыро и мрачновато.
Одеты мы были в разные плохо греющие лохмотья, кто во что горазд. Было вполне естественным до самых сильных холодов ходить босиком: экономили обувь. Если ребёнку на начавших работать стихийных рынках покупалась ношеная обувь, то родители старались купить на несколько размеров больше, чтобы её хватило хотя бы на два сезона.
Высидеть целый урок в холоде было невозможно. По этой причине наша учительница Мария Сергеевна поднимала нас, чтобы мы на месте попрыгали, сильно хлопая себя ладошами по бокам. При этом в ритм пели: «На зелёном лугу, их-хлоп, раз нашёл я дуду, их хлоп...» Каждая строчка песенки заканчивалась дружным «их-хлоп». В данный момент мы неистово лупцевали себя ладошами. Когда разогревались, продолжали учёбу.
Тогда дети боялись даже из-за болезни пропустить уроки в школе, поскольку на большой переменке каждому школьнику выдавали по маленькой серой булочке меньше детской ладошки и по чайной ложке сахара.
Плохо дело обстояло с одеждой. У меня два года была одна пара брюк. От этого они всё время протирались на заднем месте. Такое положение было и у иных ребят. В большинстве случаев родители на дыры ставили две латки из любого имеющегося материала. Потому они всегда оказывались другого цвета. У одних они были круглой формы, а у иных квадратной. Когда я смотрел на впереди идущего паренька в брюках с такими латками, всегда казалось, что на меня смотрит какое-то чудовище со странными глазами.
Я умолял маму вместо пришивания латок дыры штопать. Мама уступала моим просьбам и без конца штопала брюки на протёртых местах. Тем не менее латки всё-таки держались дольше, чем переплетённые между собой самые прочные нитки для штопки.
С питанием было ещё хуже. Всё время хотелось кушать. Мы не могли вдоволь наесться простым хлебом, так как он выдавался по карточкам. Сколько граммов было положено на карточку, уже не помню. Хлеб приходилось делить на небольшие порции между всеми членами семьи. Порция хлеба исчезала очень быстро. Мама мне всё время отдавала часть своей порции, утверждая, что ей удалось поесть немного хлеба в городе. Она говорила настолько убедительно, что я этому верил.
Очередь за получением хлеба в магазине занимали с вечера. Члены семьи, сменяя друг друга, стояли в очереди всю ночь до открытия магазина. Нередко взрослых подменяли дети, чтобы те перед работой могли немного поспать. Особенно трудно было стоять в предутренние часы, когда глаза всё время предательски слипались, а ноги от усталости подкашивались. Хотелось лечь на пол и заснуть. Все переживали, что кому-то может хлеба не хватить, хотя его продавали по карточкам.
***
Безусловно, тогда никакие праздники, в том числе дни рождения, не отмечались. Об этом не могло быть и речи. Оставалось только вспоминать счастливое довоенное время, когда на мой день рождения приходили гости с многочисленными детскими подарками. В комнате горели все электрические лампочки, на столе громоздилось всевозможное кушанье, было весело, очень светло, тепло и уютно. Патефон играл, не смолкая. Мне как имениннику разрешалось заводить патефон, осторожно вращая его небольшую изогнутую ручку.
***
Я дружил с Геной Гембергом. Однажды после уроков к нам подошёл наш соученик Лёня Куприянов, который нас ошарашил тем, что пригласил на следующий день на именины. Он поклялся, что пригласить нас ему разрешила мама. Дома я сказал маме о приглашении. Мама не обрадовалась, как я, а пригорюнилась из-за того, что у нас для Лёни не было никакого подарка. Я её успокоил, сказав, что мама Лёни передала через него просьбу не приносить никакого подарка.
На день рождения мы должны были пойти после уроков.
Мама вечером подштопала мои брюки, чтобы они выглядели немного лучше. А утром достала из шкафа старенькую постиранную рубашку белого цвета. Её я надевал в особых случаях, на праздники и торжественные пионерские мероприятия.
Мы с Геной не могли дождаться окончания уроков. Наконец втроём направились домой к Лёне. Нас ласково встретила его мама, тщательно причёсанная и одетая в красивое платье. Мы помыли руки и сели за стол. Мама Лёни сказала, что очень жаль, что его папа, погибший на войне, не может видеть, каким большим стал его сын и какие хорошие у него друзья.
На плите, топившейся дровами, стояла небольшая кастрюлька, на которую мы сразу обратили внимание. Глаз мы с неё не сводили до тех пор, пока мама Лени не стала из неё наливать нам молочный кисель, что в то время было большой роскошью. Кисель был не очень густым, так как молоко было разбавлено водой. Он был не белым, как молоко, а синюшным. К тому же немного горчил. Это, видимо, потому, что в него был добавлен не сахар, а сахарин. А он отличался от сахара своей горечью.
Каждому из нас мама Лёни налила по глубокой тарелке вкуснятины. Рядом с тарелкой положила по большой горбушке хлеба. Скороговоркой мы поздравили Лёню с днём рождения и принялись за кисель, усердно работая ложками. Через несколько минут кисель исчез вместе с хлебом. Не стесняясь, языком мы вылизали свои тарелки.
Наступила ничем не нарушаемая тишина. Мы вновь уставились на сказочную кастрюльку. Кто-то из нас не выдержал и робко сказал: «А можно ещё?» Печально склонив голову, мама Лёни, едва шевеля губами, прошептала, что она раздала нам почти весь кисель, оставив несколько ложек на потом сыну-имениннику. После чего, передумав, она взяла кастрюльку и стала ложкой выскрёбывать остатки киселя в наши до блеска вылизанные тарелки. Каждому досталось по паре столовых ложек киселя.
Когда мы доедали выпрошенный кисель, мама Лёни отошла к печке, повернувшись к нам спиной. Видно было, как она ладонями усиленно трёт виски, а её плечи мелко вздрагивают. Стало понятно, что она плачет. Это заметил не только я. Тогда мы встали из-за стола, поблагодарив маму Лёни за устроенный для нас праздник. Когда мы прощались, мама Лёни только кивала головой, стараясь к нам не поворачиваться лицом.
Лёня выглядел очень расстроенным.
Когда мы с Геной шли домой, то рассуждали о том, почему на дне рождения своего сына мама Лёни расплакалась. Мы стали ругать себя за наше нахальство, за то, что заставили маму Лёни отдать нам кисель, который она приберегла для родного сына. Решили, что она жадина-говядина, которой было жаль расставаться с остатками киселя. Потому не выдержала и заплакала от обиды, что мы разгадали её план по утайке киселя.
У нас было чисто детское рассуждение. И в то же время как честным пионерам нам было очень жаль маму Лёни, которую мы своим некрасивым поведением довели до слёз. Нам было стыдно. Ругали себя за то, что настойчиво попросили добавку. Мы даже поругались из-за того, кто первым попросил её раздать остатки киселя.
На другой день Лёня нам сказал, что мама на его дне рождения себя очень плохо чувствовала и потому расплакалась. Только много лет спустя, когда мы стали взрослыми и уже имели своих детей, вспоминая день рождения Лёни, отлично понимали, почему плакала его мама...
